Звонкий, заливистый лай потешной собачки Ханса разбудил цепных псов, и те ответили, отрывисто и глухо, будто ударил где треснувший церковный колокол. Распахнулись, выпустив на улицу визгливое пение скрипки да хриплый смех городских шлюх, окна борделя.
Петер не стал выглядывать наружу. Споро и небрежно смахнув в короб пеньку и гвозди, медленно и осторожно запечатав склянки с кислотой, он поставил ближе второй табурет и принялся собирать на стол, представляя себе, как стоит — нелепая, скособоченная фигура — освещенный желтоватым светом масляных ламп Ханс. У ног его заходится лаем облезший маленький пудель, чьи давно отнявшиеся задние лапы покоятся на поскрипывающей, елозящей туда-сюда по неровному дощатому тротуару тележке. Хохочут над ужимками городского дурачка шлюхи, а веселые бурши кидают обглоданные кости и прочую дрянь, метя в ярко-блестящую, чисто выбритую голову, косо посаженную на искривленной шее. Кланяется Ханс, приседает на длинных тонких ногах, раздирая пальцами рот, строя рожи одну страшнее другой, вызывая смех и аплодисменты.
Сквозь распахнутое окно Петер слышал раскаты хриплого хохота, да поскрипывание деревянных колес маленькой тележки — утихомирившийся пёс бегал вокруг, подбирая объедки.
Ханс работал долго — Петер успел не только собрать на стол, но и разворошить огонь в почти потухшем камине. Наконец с улицы послышался звон монет. Стих, обрезанный захлопнутыми ставнями, гомон, и застучали по деревянной мостовой деревянные башмаки.
— У тебя перчатка на подоконнике, — сказал Ханс, едва появившись на пороге. Пудель в его руках крутил головой и дергал передними лапами, просясь на пол.
— Знаю, — безразлично ответил Петер, кивая на колченогий табурет. — Рассказывай.
— Ага, — сказал Ханс, опуская собачку. Почуяв под ногами твердую землю, пёс поволок свою тележку в угол, к груде старых пропыленных мешков, где дремал обычно. — Мамаша Небб зарезала своего сожителя. Не поделили что-то по пьяной лавочке. Приговорена к смерти.
— Же-е-енщина, — протянул Петер, кисло поморщившись.
— Ага, — сказал Ханс, присаживаясь к столу, накладывая себе горячих колбасок. Взгляд его блуждал по стенам палаческой каморы. От окна к камину, от камина обратно — к светлому крестообразному пятну в узком простенке между подоконником с черной перчаткой на нем и жарко полыхающим очагом. — Зря ты ушел от девочек, там было просторнее... А где меч?
— Никогда не любил присматривать за шлюхами. Шумно у них. А меч, вот он, — и Петер откинул ветошку прикрывавшую сундук рядом.
Широкий палаческий клинок отличался от силуэта на стене.
— Франкский? — спросил Ханс, кивнув на скругленный конец с просверленным в нём отверстием. Взял колбаску грязными пальцами и склонился, надкусывая. — Говорят, тебе понадобилось два удара, чтобы снести голову старине Курту?
— Да, — ответил Петер, дернув уголком рта.
— До сих пор ты ошибся только раз, Петер палач. — Ханс сглотнул, дернулся кадык, и дернулся, словно кривая ухмылка, неровно разрезающий шею шрам.
— За первую кражу тебе бы отрезали левое ухо, за вторую — отняли правую ногу, а за третью ты лишился бы головы, — ответил Петер, глядя ему прямо в глаза.
— Бабкины сказки! – от удара тарелка полетела на пол. Вскинулся дремавший в углу пес и, принюхавшись, встал, потянул свою тележку к рассыпавшимся по полу колбаскам.
— Успокойся, Ханс, — сказал Петер мягко, и носком сапога подтолкнул разлетевшиеся колбаски ближе к зарычавшей собаке. — И положи на место гвоздь. Ты всё равно никому не продашь его.
— Может быть я хотел сделать из него амулет, — проворчал Ханс, вынимая из рукава, кладя на выскобленную, медово-желтую столешницу черный, истончившийся железный шпенёк.
— Он не настоящий, — ответил Петер, беря гвоздь двумя пальцами, поднося к глазам. — Или ты думаешь, на городском кладбище покоятся сплошь воры, насильники и убийцы?
— Жаль, давненько никого не сжигали, — сказал Ханс, поддевая ногтем, отламывая от края стола длинную тонкую щепу, — торговал бы пеплом из камина, да не просиживал бы вечера, плетя пеньковые петли на шею суеверным дуракам. — Распялив рот, Ханс принялся ковыряться щепой в крупных, желтых зубах.
— Жаль, — безразлично согласился Петер.
Немолчно трещали за окном сверчки, потрескивали перегоревшие дрова в камине, осоловелый пёс стоял посреди комнаты, сыто облизываясь. Ханс и Петер молча сидели друг напротив друга.
Наконец Ханс шумно вздохнул, заворочался, вынимая из-за пазухи плотно набитый кошель.
— Люди любят матушку Небб. Ты уж постарайся, палач. — Глухо звякнув, кошель упал на стол.
— Мне не нужны деньги. — Петер Хенкер не шелохнулся. — Мне нужен мой меч.

Длинной в три локтя, шириною в ладонь, короткий и ровный как удар палача, своим отсеченным по прямой наконечником он будто бы говорил о бренности сущего. Жизнь не стремится к острию, вершине как логическому завершению некоего пути, но обрывается резко и грубо, во всей своей полноте, словно палаческий клинок. "Петер Хенкер" было выведено под широкой, в два полных захвата, рукоятью, украшенной бубенчиками. Жёлоб, заполненный ртутью, рассекал надпись надвое.
Повозка дернулась, остановившись, и Петер поднял взгляд от лежащего на его коленях меча.
— Здесь, — сказал Иахим Ланг, первый палач Вестфалии.
Поддерживаемый под руку сыном, он ступил неверными, трясущимися ногами на подножку, замер на минуту и вышел, наконец, из повозки, оставив Петера один на один с его мечом.
Полная бледная луна заглядывала в распахнутую настежь дверцу экипажа, играла бликами на булатной стали. Петер повёл ладонью, чувствуя, как трепещет, отзываясь на прикосновение, клинок, взялся за рукоять, приподняв. Звякнули бубенчики, побежала по жёлобу ртуть. Он закрыл глаза, ощущая меч частью себя.
— Петер? — тень заслонила вдруг лунный свет, и меч в руках Петера, безжизненно замер. Старик Иахим хмурил редкие желтые брови так и не тронутые сединой. — Петер, идем.
Чуть слышно вздохнув, Петер выбрался наружу.
Четыре одинаковых черных короба, каждый, поставленный на два колеса, зарешеченные оконца дверей, вороные кони, бьющие копытом о сухую, растрескавшуюся землю — палаческие повозки. Тёмные фигуры в черных плащах.
Двенадцать мечей правосудия собрались в полнолуние на перекрёстке двух дорог, чтобы похоронить там его, тринадцатый меч. Он знал их всех, каждого по именам, хоть и видел сегодня впервые.
Кто-то чертил уже ритуальный круг, нагибаясь низко, чтобы достать до земли концом короткого палаческого клинка, другой зажигал факелы от разведенного поодаль костра, третий шел к нему, неся на руках длинный отрез алого шелка.
— Он отведал слишком много крови, Петер. — Дрожащая старческая ладонь на удивление сильно сжала его плечо. — Позволь нам похоронить его.
— Да, — ответил Петер, не в силах оторвать взгляд от черного отверстого зева ямы, вырытой на самом перепутье.
— Отдай нам меч, — плечо встряхнули легонько.
Петер сморгнул, сбрасывая морок, посмотрел прямо перед собой, где стоял уже, расправив на вытянутых руках алое, трепещущее на свежем ночном ветру полотнище, палач города Бремена.
— Конечно, — Петер с трудом разжал пальцы, кладя меч в кровавый саван. Взметнулся, словно подхваченный резким порывом, шелковый край и захлестнул клинок по самую крестовину. Едва уловимое движение, широкий взмах, и струящаяся ткань, перехлёстывающая рукоять. Сдавленно звякнули бубенчики, Петер дернулся... и замер, остановленный твёрдой рукой.
— Поддайся ему, и будешь проклят.

— Ты палач, заключивший договор с магистратом, — сказал Ханс жёстко, впечатывая каждое слово, — всё, что есть у тебя, одежда, дом... инструмент, принадлежит общине. Твой меч, Петер Хенкер, срубил девяносто девять голов, и был похоронен, как должно. Теперь у тебя новый меч.
— Возможно, общине понадобится новый палач! — Петер треснул ладонью по столу так, что подпрыгнули глиняные кружки. Сжал кулак, глядя на побелевшие костяшки пальцев.
— Говорят, будто жители Унна наняли одного недавно. Так тому понадобилось девятнадцать ударов меча, чтоб обезглавить колдунью, наводившую порчу на скот. А через два дня его самого нашли без головы в его же собственном доме, — Ханс усмехнулся криво, обнажив желтые зубы. — Трудновато будет искать желающих на твое место.
— Девятнадцать ударов… Девятнадцать. — Петер зябко передернул плечами. — Кто учил его?
— Этого мы теперь наверняка не узнаем, — хохотнул Ханс.
— Нет. — Петер качнул головой. — Мой меч всегда был точен. С первого и до последнего раза.
— Сто голов, Петер. Сто голов, считая мою. Этот меч проклят, — ответил Ханс Вурст, ухмыляясь.
— Он бла-го-сло-вен, — навалившись грудью на стол, задыхаясь от едва сдерживаемой ярости, Петер с трудом выдавливал из себя слова, — бла-го-сло-вен твоей кровью!
Усмешка сошла с вдруг побледневшего лица Ханса. Пальцы поднялись невольно, тронув налитый кровью шрам. Дремавший пёс проснулся, поднял голову и зарычал, почуяв гнев хозяина.
— Благословен? Благословен?! — Ханс вскочил, опрокинув табурет. — Он изувечил меня! Меня и мою жизнь! — Голова его вдруг задергалась на скособоченной шее.
— Ты кончил бы жизнь на плахе! — Петер вскочил ему навстречу. — Я дал тебе шанс!
Ханс молчал, силясь справиться с внезапной судорогой. Клокотало что-то в сведенной спазмом глотке, и дыхание вырывалось со свистом. Его сжатые в кулаки ладони налились кровью, а костяшки пальцев побелели. На лбу выступили бисеринки пота. Ханс тяжело оперся о стол. Петер протянул руку, но так и не коснулся его.
— Шанс прожить жизнь шута? — наконец, выдавил тот. — Просто приди завтра и сделай своё дело, палач.
В два шага подойдя к собаке, он подхватил её под мышку и вышел вон.

Погожим воскресным днем у реки, за городом всегда собирались толпы народу, но в этот жаркий летний полдень не было слышно привычного весёлого гомона гуляющего люда. Никто не катался на лодках, а под деревьями, на полянах не устраивали пикников. Дети не бегали вокруг, хохоча. Лишь иногда прокатывались по толпе, сгрудившейся у свежесколоченного помоста, нервные смешки — то Ханс Вурст, городской дурачок, лицедействовал, представляя в лицах будущую казнь. Становясь на колени, он складывал молитвенно ладони, возводя очи долу, а его потешный пёс бегал вокруг, лая и громыхая своею деревянной тележкой. После Ханс поднимался на ноги, изображая палача. Вынимая из ножен воображаемый меч, он, сжимал пустую пятерню другой руки, делая вид, будто хватает жертву за волосы. Пёс затихал, глядя, как замахивается хозяин, удивительно точно подражая приемам палача, и падал замертво, когда лезвие рассекало шею. Ханс хватал распластавшуюся собаку за шкирку, демонстрируя толпе, будто отрубленную голову.
Никто не бросил ему денег. Толпа отшатнулась, глядя на безвольно обвисшую собаку со страхом и омерзением… Брошенное чьей-то неверной рукой, метившей наверняка в ярко-блестящую лысину, разбилось у ног Ханса яйцо. Мигом оживший пёс затрепыхался, вырываясь. Ханс отпустил его. Тот принялся слизывать расплывшееся желтое пятно, а Ханс, упав на четвереньки, залаял на толпу в тщетной попытке развеселить горожан.
Петер Хенкер стоял в тени деревьев, наблюдая, пока не кончилось представление. Но когда вывели матушку Небб, облаченную в простое белое платье — толпа расступилась, давая ей дорогу, а Ханс, подхватив собачонку под мышку, отошел в сторону — Петер расправил плечи, одернул рубаху, коснулся меча в ножнах у пояса и вышел из-под зеленого навеса.
Его заметили. Говор в толпе поднялся и стих. Матушка Небб запнулась, но подталкиваемая сзади, пошла дальше — к деревянному помосту, специально сооруженному перед казнью. Петер кивнул ей едва заметно.
Меч у его бедра уже дрожал в ножнах, чуя предназначенную ему жертву. Петер положил ладонь на рукоять, пытаясь унять эту судорожную дрожь. Он помнил её так же хорошо, как и в самый первый свой день палачом. Только тогда она не была такой сильной. Он точно так же шел по улице, когда клинок в его ножнах задрожал в первый раз.

Петер Хенкер, молодой палач, только что окончивший своё обучение и выполнивший свой первый "шедевр" первым своим мечом опустил ладонь на рукоять вдруг завибрировавшего клинка. Дрожь передалась на руку, отдав в локоть странным покалыванием. Не зная еще, что и думать, он свернул в сторону, став у ограды маленького розового садика, украшавшего двор богатого дома. Опершись о решетку, он придерживал дрожащий меч другою рукой и разглядывал лица прохожих.
Ремесленники, подмастерья, пара купцов, крестьяне, приехавшие в магистрат по каким-то своим делам. День еще только занимался, и немногочисленный люд деловито сновал мимо, не обращая внимания на молодого палача, прислонившегося к ограде. Лишь юная девушка с ребенком на руках, заметив его, поспешила развернуться, поскорей зашагать к другой стороне улицы. Он задумчиво провожал взглядом её стройную фигурку и золотистые косы до пояса, когда почувствовал вдруг, как усилилась дрожь.
Краснощекий карапуз, обхватив мать за шею, глядел прямо в глаза палача, улыбался беззубым ртом. Кудри, такие же пшенично-золотые, обрамляли его лицо. Ярко-синие глаза смотрели без страха.
Петер вздрогнул.
Отвернувшись, пошел скорее прочь, с каждым шагом ощущая, как слабеет трепет стали под ладонью. На четвёртом шаге он остановился.
Он мог спасти этого ребенка.
Если бы только мать сама отдала ему малыша, позволила чуть-чуть оцарапать горлышко... Но она испугалась его.
Петер чуть высвободил меч из ножен. Развернулся, прибавил шагу.
Он должен был действовать очень быстро. Стоит матери вскрикнуть, и ритуал уже будет нарушен. Петер потянул клинок, чувствуя, как вибрирует, почти поет сталь.
Он слишком спешил.
Мать услышала его скорый шаг за спиной.
Когда она начала оборачиваться, придерживая головку ребенка рукой, он обнажил клинок полностью, полоснув малыша по горлу.

Петер с трудом подавил желание оглянуться, найти взглядом Ханса. Матушка Небб смотрела на него с ужасом и мольбой. Тело её била нервная дрожь, а лицо было серым как саван.
Он подошел, кивком отпустил младших служащих магистрата, и те отступили на шаг, готовые в любой момент броситься на помощь. Но матушка Небб сложила молитвенно руки и прикрыла глаза. Обескровленные губы её едва заметно шевелились.
Он вынул из сумы на поясе куцый обрезок веревки, и связал её запястья. Прочно, но не слишком туго. Чуть надавил ладонями на плечи, заставляя опуститься на колени. И поддержал под локоть, когда матушка пошатнулась, запутавшись в юбках. Вынув из рукава черную ленту, он плотно завязал ей глаза.
Когда всё было готово, Петер Хенкер обернулся к внимательно наблюдавшей толпе. Незаметно вытер об одежду вдруг взмокшие ладони.
Он слыхал не одну историю о людях, растерзавших палача прямо на месте казни. Точно так, как летело в голову Ханса пущенное кем-то яйцо, так и в его голову могли полететь камни.
Меч в ножнах у его бедра бесновался. Он сжал рукоять, мысленно умоляя: "успокойся" — и медленно обнажил клинок.
Толпа отшатнулась, когда звякнули бубенчики в рукояти, а матушка Небб зашептала скорее и громче.
"Проклятие... меч... похороненный... сотня голов… проклят!" — пронеслось по толпе.
— Люди вольного города Аухсбурга! — крикнул Петер, надеясь, что голос его не дрожит, — я и мой меч верно служили вам все эти годы, карая виновных по приговору магистрата!
Шепот стих. Толпа настороженно молчала, ожидая, что еще скажет палач.
— Моя рука ни разу не дрогнула, а меч мой был справедлив и милосерд!
Он говорил правду, и люди знали это.
— Люди вольного города Аухсбурга, — здесь его голос сорвался, — позвольте нам и дальше служить вам, — прошептал Петер сипло.
— Дьявольский меч!
Камень больно ударил его по ноге. Другой просвистел мимо, попав в руку матушки Небб. Та дернулась молча, и из-под черной повязки градом покатились слёзы. Петер шагнул скорее в сторону, надеясь тем защитить её от камней.
— Бейте! Бейте его! Его меч проклят! — раздавались в толпе нестройные пока крики.
— Благословен! — вдруг завопили в стороне. Ханс Вурст упал на колени, вскидывая тонкие руки к небу. — Благословен! — кричал он и бился в конвульсиях.
Толпа заволновалась, спеша отойти от припадочного, а тот пополз к палачу, ужом извиваясь по земле, раздирая лицо ногтями, плача и всхлипывая "Благословен! Благословен! Кровью невинного младенца благословен!".
Петер стоял, не в силах поверить своим глазам, а Ханс вдруг замер, упав ниц.
Шепоток прошел по толпе. Все знали историю Ханса Вурста.
Ханс лежал неподвижно, не издавая и звука. Как неживое обмякло распластанное тело. Толпа робко качнулась ближе. Петер и сам еле сдерживал желание броситься к нему, посмотреть, что с ним. Подбежал, волоча свою тележку, потешный пёс. Ткнулся головой в опрокинутое лицо. Чихнул, подняв облачко пыли. Ханс не шелохнулся.
Когда напряжение стало невыносимым, судорога прошла по распластанному телу. А потом Ханс вдруг подпрыгнул, ловко, как циркач, разом сев на корточки. Его собака отбежала испуганно зарычав. Сцепив руки за спиной, Ханс заходил взад-вперёд перед эшафотом, похожий на большую учёную ворону. Голова, косо посаженная на изуродованной шее, только усиливала сходство с птицей. Размеренно шагая на согнутых ногах, он вертел обритой головой, смаргивал часто, передёргивал плечами, в точности подражая птичьим повадкам. Ни тени мысли не отражалось в глазах городского дурачка.
Толпа студенисто колыхнулась назад.
— Блаженный, — поднялся и затих шепот.
— Петер Хенкер, — раздался вдруг слабый голос, заставивший толпу окончательно замолчать, — даруй мне милосердную смерть своим благословенным мечом.
Петер медленно обернулся.
Слёзы матушки Небб высохли, оставив на щеках грязные полосы. Сжав побледневшие губы в тонкую линию, она "смотрела" прямо перед собой. Плечи её были расправлены, и лишь молитвенно сложенные руки дрожали тихонько.
Зная, что медлить больше нельзя, Петер прошел, встал на своё место, удобнее перехватив меч обеими руками. Кивнул младшему служителю магистрата, и тот после короткой заминки стал рядом, намотал рассыпанные по плечам волосы матушки Небб на кулак.
Петер закрыл глаза, чувствуя, как успокаивается в его сжатых ладонях неистово бьющийся меч. Коротко звякнули бубенчики, ртуть устремилась к усеченному наконечнику, усиливая удар, и лезвие прошло сквозь плоть, словно нож сквозь подтаявшее масло.
Меч получил свою сотую жертву.
Брызнула кровь из перерубленных артерий, окропив лицо палача, залив помост и чистое белое платье матушки Небб. Обезглавленное тело еще стояло минуту прямо, пока не начало заваливаться на бок.
Петер подхватил, бережно положил его на доски в стороне от алого пятна.
Младший служитель магистрата прошел, как требует того обычай, по всем четырем углам деревянного помоста, демонстрируя отрубленную голову, и спешно положил её рядом.
Петер снял повязку с глаз.
Обескровленное лицо убитой не было спокойно. Но и гримаса страха не искажала его черты.
Петер прикрыл труп серым полотнищем савана.
Представление окончилось. Толпа разошлась, оставив палача доделывать своё дело в одиночку.
— Теперь они будут бояться тебя еще больше, — Ханс сидел на ступенях помоста, гладя свою дрожащую собачку. Её черный нос подергивался, чуя запах свежепролитой крови.
— Пусть. Зато у меня остался мой меч.
— Твой проклятый меч...
— Мой проклятый меч.